Что касается России, то ищущие подлинную истину могут убедиться в том, до какой степени страшна господствующая там антидемократическая тирания и до чего ужасны совершающиеся там социальные и экономические процессы, грозящие вырождением. Единственным надежным основанием для государства является правительство, свободно выбранное миллионными народными массами. Чем шире охват масс выборами, тем лучше. Отклоняться от этого принципа было бы гибельно.

У. Черчилль, декабрь 1918 г.[1]

Первая русская революция 1905 г. поколебала вековые устои русского самодержавия, оставляя ему только два пути, о которых С. Витте докладывал Николаю II: «при настоящих обстоятельствах могут быть два исхо­да, или диктатура, или конституция»[2]. Проект манифеста Витте о введении конституции категорически поддержал вл. князь Николай Николаевич мотивировавший свое решение «невозможностью, за недостатком войск, прибегнуть к военной диктатуре»[3]. Но «конституция» Витте продержалась менее двух лет. «Переворот» П. Столыпина 1907 г. «урезал демократию» и фактически установил «полудиктатуру». Для этого он объединил в своем лице посты премьер-министра и министра внутренних дел. Войска, для подавления крестьянских беспорядков, были возвращены из Маньчжурии и размещены в европейской части страны. Витте, указывая на диктаторские полномочия Столыпина, назвал его конституцию – «quasi-конституцей, а, в сущнос­ти, скорее - самодержавием наизнанку, т.е. не мо­нарха, а премьера»[4]. М. Вебер назвал новый политический строй России «псевдоконституционализмом»[5].

Однако с началом Первой Мировой и этого оказалось недостаточно. Первые результаты стали видны уже в начале мая 1916 г., когда на вопрос Председателя Государственной Думы М. Родзянко: «Скажите… что Вам недостает в России», представитель французского Правительства министр Тома отвечал: «Нам недостает сильной центральной Русской власти, так как… Россия должна быть морально очень крепкой, чтобы переносить в критические минуты, которые мы сейчас переживаем, то состояние тихой анархии, которое царит в Вашей стра­не и прямо бросается в глаза»[6]. Паралич власти прогрессировал. «Ведь только «видимость правительства» заседает у нас в Мариинском дворце», — восклицал начальник ГАУ ген. А. Маниковский осенью 1916 г.

Но Штюрмер оказался бессилен организовать власть. И в январе 1917 г. у ген. А. Маниковского вырывался вопль отчаяния: «Условия ра­боты боевых припасов все ухудшаются: заводы не получают металла, руды, угля, нефти; рабо­чие - продовольствия и одежды... Общее настроение здесь - задавленное, гнусное. А сильной власти - все нет как нет!»[9]

Революционный исход в этих условиях грозил вообще погрузить страну в хаос и анархию. На эту данность, по воспоминаниям эсера В. Станкевича, обращали внимание сами будущие творцы февральского переворота: «В конце января месяца мне пришлось в очень интимном кружке встретить­ся с Керенским. Речь шла о возможностях дворцового переворота. К возможностям на­родного выступления все относились опреде­ленно отрицательно, боясь, что раз вызванное, народное массовое движение может попасть в крайне левое русло, и это создаст чрезвычай­ные трудности в ведении войны. Даже вопрос о переходе к конституционному режиму вызывал серьезные опасения и убеждение, что новой власти нельзя будет обойтись без суровых мер для поддержания порядка и недопущения по­раженческой пропаганды»[10].

Не случайно в день свершения февральской либерально-демократической революции, ее организаторы сразу же выдвинули кандидата на роль диктатора. По словам С. Мельгунова: «со стороны Некрасова, несколько неожиданно для «левого кадета», в частном зале Госдумы… 27 февраля, было сделано... предложение о военной диктатуре и вручении власти популярному генералу… (А. Маниковскому)»[1].

Николай II со своей стороны назначает военным диктатором ген. Иванова. Но уже 2 марта по требованию Временного комитета Государственной Думы начальник штаба Ставки ген. Алексеев предпринимает меры для отзыва ген. Иванова и выполнения требования председателя Временного комитета М. Родзянко: «Необходимо для восстановления полного порядка, для спасения столицы от анархии командировать сюда… доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения. Комитет Го­сударственной Думы признает таким лицом доблестного, известного всей России героя, командира 25-го армейского корпуса ген. - адъютанта Корнилова…»[11].

Помощь Л. Корнилова была нужна М. Родзянко для поддержания его собственных притязаний на диктаторские полномочия. Однако милюковская партия поспешила избавиться от Думы, оттеснив ее председателя Родзянко и поставив во главе Временного правительства, объединившего законодательную, исполнительную и верховную власть (т.е. ставшего еще более авторитарным, чем даже царское правительство), безвольного кн. Г. Львова. Позднее лидер кадетов П. Милюков объяснит свой выбор следующими соображениями: «Было бы, конечно, нелепо обвинять князя Львова за неудачу рево­люции. Революция - слишком большая и сложная вещь. Но мне каза­лось, что я имею право обвинять его за неудачу моей политики в пер­вой стадии революции. Или, наконец, обвинять себя за неудачу выбора в исполнители этой политики? Но я не мог выбирать, как и он «не мог не пойти». Что же, спрашивал себя В. Шульгин: был лучше Родзян­ко? И он правильно отвечал, как и я: нет, Родзянко был невозможен - ему «не позволили бы левые»! А нам, кадетам, имевшим «все же кой-какую силу», могли бы «позволить»? В обнаженном виде к этому сво­дился весь вопрос…»[12].

В этом признании  П. Милюков отвечает на вопрос, почему новые «правые» не установили свою диктатуру? – не потому что не хотели, а потому, что не могли, поскольку не имели сил для преодоления сопротивления «левых». Под левыми же понимались, не большевики, а та самая расплавленная стихия «русского бунта», разбуженная февральской революцией, воплотившаяся в политическую силу в эсеро-меньшевистских Советах.

В апреле 1917 г. накануне организации коалиционного правительства лидер российских либералов П. Милюков вновь попытается вернуться к идее диктатуры[13], но левые опять «не позволят» ему даже предложить этот вариант. Ген. В. Воейков по этому поводу замечал: «По-видимому, временному комитету Государственной Думы не удалось организоваться настолько, чтобы, по выра­жению Милюкова, быть в состоянии «загнать в стойла чернь, расчистившую Временному правительству дорогу к власти»[14]. Один из свершителей февральского переворота В. Шульгин оправдывался: «пулеметов у нас не было... Величайшей ошибкой, непоправимой глупостью всех нас было то, что мы не обеспечили себе никакой реальной силы. Если бы у нас был хоть один полк, на который мы могли бы твердо опереться, и один решительный генерал - дело могло бы обернуться иначе. Но у нас ни полка, ни генерала не было... И более того - не могло быть... В то время в Петрограде «верной»воинской части уже - или еще - не существовало...»[15].

Шульгин, столкнувшись с разбуженной «стихией», буквально впадал в отчаяние: «Да, под прикрытием ее (монархии) штыков мы красноречиво угрожали власти, которая нас же охраняла... Но говорить со штыками лицом к лицу... Да еще с взбунтовавшимися штыками... Нет, на это мы были неспособны. Беспомощные - мы даже не знали, как к этому присту­пить... Как заставить себе повиноваться? Кого? Против кого? И во имя чего?... Я убежден, что если бы сам Корнилов был членом Государственной думы, ему это не пришло бы в голову. Впрочем, нечто в этом роде пришло в голову через несколько дней члену Государственной думы казаку Караулову. Он задумал «арестовать всех» и объявить себя диктатором. Но когда он повел такие речи в одном наиболее «надежном полку», он увидел, что если он не перестанет, то ему самому несдобровать... Такой же прием ожидал каждого из нас... Кому мог приказать Милюков? Своим «кадетам»? Это народ не винтовочный...»[16].

Оказавшийся неспособным справиться с бременем власти, первый либерально-буржуазный кабинет Временного правительства, уходя в отставку 25 апреля, оставил политическое завещание, которое гласило: «трудности только множатся и внушают серьезные опасения за будущее… строительство новых социальных устоев, укрепляющих основы нового общественного порядка в стране… далеко отстает от процесса распада, вызванного крушением старого государственного режима. В таких обстоятельствах и ввиду отказа правительства вернуться к старым методам административного давления и другим неестественным способам повышения престижа власти тяжесть возложенной на Временное правительство задачи стала невыносимой… Перед Россией встает страшный призрак междоусобной войны и анархии несущий гибель свободы»[17].

Верховный главнокомандующий Русской армии М. Алексеев 20 (7) мая при открытии офицерского съезда в Ставке буквально молил: «Где та сильная Власть, о которой горюет все государство? Где та мощная Власть, которая  заставила бы каждого гражданина нести честно долг перед Родиной?»[18] В мае французский посол М. Палеолог в отчаянии восклицал: «Русская революция может быть только разрушительной и опустошительной, потому что первое усилие всякой революции направлено на то, что бы освободить народные инстинкты: инстинкты русского народа по существу анархичны… Пусть русская революция примет какое угодно знамя, хотя бы даже черное, только бы это была эмблема силы и порядка… Последний раз оглядываюсь назад, я повторяю пророчество, которое… юродивый произносит в конце «Бориса Годунова»: «Плачь, святая Россия, плачь. Ты погружаешься во тьму… Ты скоро умрешь»[19].

 «Именно в это время, - отмечал А. Керенский, - в кругу банкиров и финансистов возникла идея заговора с целью свергнуть Временное правительство. Эта дата свидетельствует, что они вступали в борьбу не против революционных «эксцессов», не против «слабого» правительства Керенского, а против самой революции и нового порядка вещей в России»[20]. Вместо Временного правительства, по мысли правых должна была быть установлена военная диктатура.

По словам Керенского, ген. Алексеев был первым кандидатом в диктаторы, однако в середине мая он был вовремя заменен на посту главнокомандующего ген. Брусиловым. Летом 1917 г. «в кандидаты на диктатора она («Маленькая газета» Сувориных с тиражом несколько сотен тысяч экземпляров, со стоящими за ними деловыми кругами) - сначала полегоньку, а потом без околичностей - выдвигала не кого другого, а адмирала Колчака...»[21]. И в июле Колчак с особой миссией был отправлен в Соединенные Штаты. «Поиски генерала на белом коне продолжались»[22].

Тем временем, к лету 1917 г. деятельность Временного правительства привела к ситуации, о которой сам Милюков говорил: «В сущности, не менее катастрофическое положение уже не грозило, а было налицо в области народного хозяйства…»[23]. Лидер российских либералов приходил к выводу: «Не отступление войск и отсутствие снарядов заботит русских людей, а глубокое функциональное расстройство самой страны. И именно оно повелительно ставит дилемму между диктатурой и сдачей власти…»[24]. Шульгин в отчаянии призывал: «хочу, чтобы ваша власть (Вре­менного правительства) была бы действительно сильной, действительно неограниченной. Я хочу этого, хотя знаю, что сильная власть очень легко переходит в деспотизм, который скорее обрушится на меня, чем на вас - друзей этой влас­ти»[25].

Но, как вспоминал Деникин: «Вместо установления власти соответствовавшей военному времени, такие как (либерал) Вердеревский проповедовали, что «дисциплина должна быть доб­ровольной. Надо сговориться с массой (!) и на основании общей любви к родине побудить ее добровольно принять на себя все тяготы воинской дисциплины. Необходимо, чтобы дисциплина перестала носить в себе неприятный характер принуждения»[26].

В те же дни английский посол Дж. Бьюкенен докладывал в Лондон: «я не держусь оптимистических взглядов на ближайшее будущее этой стра­ны. Россия не созрела для чисто демократической формы правления». Бьюкенен подчеркивал, что «не принадлежит к тем, кто видит в республике панацею от прежних слабостей страны. До тех пор пока образование не пронизало российские массы, они будут не более способны обхо­диться без сильного правителя, чем их славянские пред­ки, которые в девятом веке пригласили северных викин­гов прийти и править ими, поскольку не было в их земле порядка…»[27]. Английский историк Р. Чаркес так же находил причины невозможности установления в России демократического правления в том, что «рос­сийский либерализм, стоявший за полную парламент­скую демократию в империи, где более трех четвертей населения были неграмотны и жили на протяжении столетий в условиях ничем не сдерживаемого абсолютизма, был обречен на неминуемое поражение»[28].

«В результате всеобщего признания несостоятельности установившейся власти в общественном сознании возникла мысль о диктатуре..., - вспоминал Деникин, -первые разговоры на тему о диктатуре (в виде легкого зондирования почвы) начали со мной различные лица, приезжавшие в Ставку, приблизительно в начале июня. Все эти разговоры настолько стереотипны, что я могу кратко обобщить их. - Россия неизбежно идет к гибели. Правительство совершенно бессильно. Необходима твердая власть. Раньше или позже нам нужно перейти к диктатуре»[29]. 2 июня сами кадеты главные организаторы либерально-буржуазной февральской революции, выходят из правительства и «решают прекратить всякое сотрудничество с демократией и направить все усилия на подготовку условий для сотрудничества с иными силами на платформе военной диктатуры»[30]. Это была уже третья попытка либеральных демократов, за последние 4 месяца, после февральской революции, установить свою диктатуру. 

Через месяц к неизбежности установления военной диктатуры приходят лидеры Временного правительства и Советов: «В результате длительного правительственного кризиса, вызванного событиями 3—5 июля, разгромом на фронте и непримиримой позицией, занятой либеральной демократи­ей, в частности кадетской партией, в вопросе об образовании власти, Совет вынужден был освободить формально министров-социалистов от ответственности перед собою и предоставить право Керенскому единолично формировать правительство»[31].  Сам Керенский по возвращении из действующей армии после неудачного наступления заявил журналистам: «главной задачей настоящего времени исключительного по тяжести событий, является концентрация и единство власти… Опираясь на доверие широких народных масс и армии, правительство спасет Россию и скует ее единство кровью и железом, если доводов разума, чести и совести окажется недостаточно»[32].