История - не конституциональное законодательство, не парламентские поединки, не биография великих мужей; она даже не нравственная философия. Она имеет дело с государствами, она исследует их возникновение, развитие и взаимное влияние, обсуждает причины, ведущие к их благоденствию или падению.

Дж. Сили^[1]

Новое издание получило обобщающее название - "Политэкономия истории", что призвано подчеркнуть особенности подхода Автора к исследованию предмета. Этот подход настолько отличается от традиционных, что требует специального пояснения:

В своей работе «Задачи понимания истории» (1898 г.) П. Лавров разделял изучение истории на три сферы: первая - исторической эрудиции и исторической критики, задачей которой является: «точная установка достоверности, вероятности и невероятности или невозможности того или другого факта»; вторая - исторической эстетики, ставит перед собой целью художественное воскрешение «эпохи жизни человечества или отдельного народа»; третья - научно-философского понимания истории, концентрируется на задаче, которую решает натуралист «стремясь разгадать эволюцию небесных тел»^[2].

Сфера исторической эрудиции и критики, по сути, сводится к отбору и первичной систематизации исторических фактов, и призвана ответить на вопросы: что, где, когда и как произошло. Именно сфера эрудиции и критики является фундаментом исторической науки и любого исторического исследования. И имено в этой сфере трудится абсолютно подавляющее большинство профессиональных историков, собственно говоря она, в общественном понимании, и называется исторической наукой.

Сфера исторической эстетики, «исторического предания», «имеет особен­ное значение…, - отмечал Н. Бердяев, - Вне категории исторического предания не­возможно историческое мышление»^[3]. Художественное осмысление истории, пояснял Бердяев, дает нам возможность понять «внутрен­нюю, глубинную, таинственную связь с историческим объектом»^[4]. Предания и мифы лежат в основе исторической памяти, поскольку они обладают наибольшим воздействием на человека и общество. Причина этого заключается не только в том, что мифы через факты обращаются к чувствам и эмоциям, но и в том, отмечал испанский философ М. Унамуно, что «облик правды грозен, народ нуждается в мифах, в иллюзиях, в том, чтобы его обманывали. Правда - нечто страшное, невыносимое, смертельное».«Что касается до меня лично, то я чувствую только одно, - писал М. Салтыков-Щедрин, - что история сдирает с меня кожу»^[5].

Сфера научно-философского понимания истории, призвана ответить на вопрос о причинах произошедших исторических событий. «Настанет время, - указывал на значение этого этапа исследований британский историк Дж. Сили, - когда вы должны задать себе вопрос: для чего изучалось все это? Для какой практической цели собраны и запечатлены в памяти все эти факты? Если они не ведут к великим истинам, имеющим одновременно и общенаучное, и важное практическое значение, то история - не больше, как забава, и едва ли она может встать в ряду с другими науками»^[6]. Исторические факты здесь являются уже не целью исследования, а материалом для познания природы человека и общества. И несмотря на то, что почти каждый историк, в той или иной мере касается этой сферы, профессиональные работы в ней встречаются крайне редко.

Причина этого кроется в том, что «философия истории, попытка осмыслить исторический процесс, есть некоторое пророчество, об­ращенное назад…, - пояснял Н. Бердяев, - которое есть также и про­никновение в будущее, потому что метафизическая история прошлого раскрывается как будущее, а буду­щее раскрывается, как прошлое. Разрыв между ними повергает нас в тьму, делает для нас недоступным восприятие исторического процесса»^[7].

Задача понимания истории ставит исследователя перед проблемой поиска метода «наилучшего объяснения истории». «Метод - самая первая, основная вещь, - пояснял его важность нобелевский лауреат, физиолог И. Павлов, - От метода, от способа действия зависит вся серьезность исследования. Все дело в хорошем методе. При хорошем методе и не очень талантливый человек может сделать многое. А при плохом методе гениальный человек будет работать впустую и не получит ценных, точных данных»^[8].

В истории, метод исследования приобретает еще большее значение, он может привести не просто к неправильным выводам и ожесточенным спорам специалистов, но и стать причиной настоящих, непримиримых и беспощадных войн. От «наилучшего объяснения» нередко зависят судьбы государств и народов. «История, заметил однажды по этому поводу Поль Валери, представляет собой самый опасный продукт, изготовленный химией человеческого мозга, она заставляет народы мечтать или страдать, делает их больными манией величия, тщеславными, невыносимыми, порождает у них чувство горечи; во всяком случае, ненависть и страсти народов в первой половине XX столетия гораздо сильнее возбуждались фальсифицированной историей, чем всеми расовыми идеологиями»^[9].

* * * * *

Значение истории определяется тем, что она является одним из наиболее сильных факторов воздействующих на человека и общество – формирующих его. «Народы, - пояснял значение истории в 1831 г. П. Чаадаев, - живут только сильными впечатлениями, сохранившимися в их умах от прошедших времен, и общением с другими народами. Этим путем каждая отдельная личность ощущает свою связь со всем че­ловечеством. В чем заключается жизнь человека, говорит Цицерон, если память о протекших временах не связывает настоящего с прошлым?»^[10]. А. Пушкин еще в 1831 г. придавал этим выводам поэтическую строгость:

Два чувства дивно близки нам —

В них обретает сердце пищу —

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

(На них основано от века,

По воле Бога самого,

Самостоянье человека,

Залог величия его.)

Именно история делает из толпы нацию, подтверждал в 1882 г. французский философ Э. Ренан: «Нация являет собой великое солидарное сообщество, созданное ощущением жертвы, которую она принесла и готова приносить в дальнейшем. Нация задана своим прошлым и придает себе окончательный вид в настоящем...»^[11]. «Народ без истории, как ребенок без родителей, - пояснял В. Ключевский, - и с тем и с другим можно сделать все что угодно», «без знания истории мы должны признать себя случайностями, не знающими, как и зачем мы пришли в мир, как и к чему должны стремиться»^[12].

Не случайно «русская мысль, - отмечал Бердяев, - в течение XIX века была более всего занята проблемами философии истории. На построени­ях философии истории формировалось наше националь­ное сознание»^[13]. Причина особого интереса к пониманию истории, в эту эпоху, диктовалась тем, пояснял Бердяев, что «исторические катастрофы и переломы…, всегда располагали к размышлениям в области философии истории, к попыткам осмыслить исторический процесс, построить ту или иную философию истории. Так бывало всегда в прошлом… Мы живем во времена грандиозного исторического перелома»^[14].

Отрицание народом своей истории означает не только его отказ от долга перед прошлым, но и от обязательств перед будущим. «Такие народы, - постулировал существующую закономерность П. Столыпин, - гибнут, они превращаются в на­зем, удобрение, на котором вырастают и крепнут другие, более сильные народы…»^[15]. «Школа, - замечает в этой связи С. Кара-Мурза, - главный государственный институт, который «создает» гражданина и воспроизводит общество. Это - консервативный «генетический аппарат» культуры»^[16]. Именно поэтому «всякое высшее воспитание, - указывал Ф. Ницше, - должно быть историческим»^[17].

Именно из этих предпосылок вытекает неразрывная связь будущего и прошлого, которую утверждает Историзм. На эту зависимость указывал уже 201~120 гг. до Р.Х. древнегреческий историк Полибий, который ви­дел в истории единый и закономерный процесс, и поэтому считал, что изучение истории дает уроки на будущее^[19]. Основы историзма заложены в учениях Гераклита, Платона, Аристотеля. XVII век знаменует возврат к историзму получившему развитие в работах Дж. Вико, Вольтера, Гегеля…

«Настоящее связано крепким союзом с прошедшим… горе тому народу, - указывал классик русской исторической мысли С. Соловьев, - который порвет свою органическую связь со своим прошлым…»^[20]. «Протекшее определяет будущее, - постулировал принципы историзма П. Чаадаев в 1831 г., - таков закон жизни. Отказаться от своего прошлого – значит лишить себя будущего»^[21]. Изучение истории, приходил к выводу в 1913 г. британский историк Дж. Сили, должно представлять общую тенденцию развития всех событий, «чтобы дать нам возможность мыслить о будущем и предугадывать предназначенную… судьбу»^[22].

«Всякий настоящий историк живет убеждением, что незнакомое будущее можно свести к знакомому прошлому. Из этого положения исходил уже Макиавелли, пытавшийся - первым в Европе - обосновать необходимость и полезность политической науки. За общественным интересом европейца, - подтверждал в 1939 г. немецкий философ В. Шубарт, - кроется, конечно же, не любовь к прошлому; главным сти­мулом здесь является забота о будущем»^[23]. «Благосостояние страны и все интересы ее граждан, - приходил к выводу Дж. Сили, - зависят от изучения истории»^[24]. «Любое предвидение будущего страны, - подтверждал принципы историзма В. Кожинов, - возможно только при опоре на достаточно полное и глу­бокое знание и понимание ее предшествующей исто­рии»^[25].

Это понимание основано на «историческом объяснении, - которое, как отмечает специалист по методам исторического исследования Н. Селунская, - всегда было ключевой проблемой философии истории, вызывающей острые дискуссии на протяжении всего последнего столетия»^[26].

* * * * *

«Продираясь через различные интерпретации, - описывает трудности, с которым сталкивается на этом пути исследователь, Б. Такман, - историк бредет, пытаясь найти истину относительно дней минувших и вы­яснить, - «как это, собственно, происходило». Он обнаруживает, что истины субъективны и различны, они состоят из маленьких кусочков свидетельств различных очевидцев»^[27]. Указывая на недостатки этого метода, М. Блок предостерегал, что «знание фрагментов, изученных по отдельности один за другим, никогда не приведет к познанию целого - оно даже не позволит познать самые эти фрагменты»^[28]. «Не делить, не дробить нужно историю, - приходили к выводу исследователи, - а следить за связью явлений... Ничто не может быть без значительного ущерба вырвано из общей исторической связи»^[29].

Проблема заключается в относительности исторической истины - самые достоверные и безусловные исторические факты, на деле могут противоречить истине. «Видимая правда часто противоречит истине», отмечал в 1908 г. П. Столыпин, и в подтверждение приводил слова Д. Менделеева: «Ведь правда, неоспоримая правда для всякого непосредственного наблюдателя, что Солнце вертится вокруг Земли, между тем истина, добытая пытливым умом человека, противоречит этой правде»^[30]. К. Маркс придавал этой аксиоме научную строгость: «Если бы форма проявления и сущность вещей непосредственно совпадали, то всякая наука была бы излишней…»^[31].

«Ни к чему не ведут попытки связать между собой времена… (и) непрестанная работа над фактическим материалом…, - приходил к выводу еще в 1831 г. П. Чаадаев, - если внимательно всмотреться в дело, то окажется, что все сырье истории уже исчерпано… если и предстоит еще дать лучшие объяснения прошедшим эпохам, то эта задача будет решена не критикой, которая способна копаться лишь на свалке истории, а приемами чисто рациональными…» «В наши дни рациональное воззрение на историю привело бы без сомнения, к более положительным результатам. Разум века требует совсем новой философии истории, такой философии истории, которая так же мало напоминала бы старую, как современные астрономические учения мало схожи с рядами гномонических наблюдений Гиппарха и прочих астрономов древности. Надо только осознать, что никогда не будет достаточно фактов для того, что бы все доказать, а для того, чтобы многое предчувствовать их было достаточно со времен Моисея и Геродота. Самые факты, сколько бы их не собирать, еще никогда не создадут достоверности, которую нам может дать лишь способ их понимания. Точно так же, как, например, опыт веков, раскрывший Кеплеру законы движения планет, был недостаточен для того, что бы обнаружить для него общий закон природы; это открытие выпало на долю необычайного воззрения особого рода, на долю благочестивого (рационального) размышления. Именно так нам…  и следует пытаться понять историю»^[32].

«В науке давно уже назрела потребность… (такого подхода), к этому настоятельно побуждает также до колоссальных размеров разрастающийся исторический материал. Можно приходить в ужас пред мыслью о том удручающем количестве фактов, с каким придется иметь дело нашим потомкам. Исторический материал нарастает с каждым поколением...», - отмечал в 1912 г. один из ведущих историков Византии Ф. Успенский. На путь разрешения этой проблемы указывают «многочисленные попытки объяснить смысл исторических фактов, отыскать причинную связь между событиями, указать общие схемы развития народов…, - и действительно, приходил к выводу Успенский, - существуют известного рода последовательность и закономерность, которая заставляет думать об общих законах, управляющих всемирной историей»^[33].

В поисках «наилучшего объяснения», историками и философами было сформулировано несколько исторических концепций: формационная, модернизационная, цивилизационная, мир-системная, личностная…; а так же несколько дополняющих друг друга методов исследования: компаративистский, темпоральный, междисциплинарный, синергетический и т.п. Однако для понимания истории этого оказалось недостаточно, об этом говорит сильное, а зачастую и преобладающее влияние субъективного фактора, на ее объяснение.

Конечно исторические выводы «покоятся нередко на прочной научной основе. Но она никогда не бывает настолько прочна, чтобы противостоять нашим страстям, нашим предрассудкам и нашим интересам..., - замечал в 1908 г. А. Франс, - Вот почему мы постоянно изображаем события либо пристрастно, либо слишком вольно». Поэтому современная история «принадлежит скорее к области искусства, чем науки…, разумеется, когда-нибудь появится история более достоверная, исследующая условия существования…  Такая история будет уже не искусством, а наукой, соблюдая точность, старой истории недоступную»^[34].

Казалось бы со времен А. Франса, прошло уже более столетия, за которое произошел невиданный прогресс науки, однако подходы к изучению истории практически не изменились, об этом свидетельствует массовое переписывание истории, которое началось с конца XX века.

Одна из причин этого кроется в различиях подходов к определению сил, движущих развитием человеческого общества, и законов, которым эти силы подчиняются. Что движет развитием: божественное предназначение, гегелевский «мировой дух», спенсеровский социалдарвинизм, ницшевская «воля к власти»^[35], «невидимая рука» Смита, марксистский детерминизм, бердяевский «христианский динамизм»^[36], «борьба цивилизаций» Хантингтона, законы природы…?

Именно ответы на эти вопросы позволяют дать научно-философское объяснение истории. Без понимания взаимодействия сил, приводящих ее в движение, история является лишь описательным источником знания^[37]. Восприятие истории невозможно «без мо­мента динамически-творческого…, - пояснял эту зависимость Н. Бердяев, - Отсутствие… момента творческого, динамического уничтожает существование истории»^[38].

Потребность в ответах на эти вопросы не возникала до поры лишь по той причине, отмечал Ф. Ницше, что «всякая история, до сих пор писалась с точки зрения успеха, и притом при предположении разумности этого успеха»^[39]. История успеха, официальная история, играет принципиально важную роль для любого общества, поскольку формирует его основы.

Однако вместе с тем, она консервирует парадную сторону существующего исторического опыта, вследствие чего постепенно накапливаются противоречия с реальной историей, а кроме этого, развивается и меняется само общество. В результате история успеха вступает во все более непримиримое противоречие с силами развития. «История не раз доказала, - отмечал этот факт в 1919 г. премьер-министр Англии Д. Ллойд Джордж, - что победоносный мир, который приветствовался как триумф дипломатического мастерства и государственной мудрости, и даже умеренности, в долгосрочной перспективе оказывался близоруким и опасным для победителя»^[40]. Ллойд Джордж определял длительность этого исторического цикла продолжительностью активной жизни одного поколения - 30-40 лет.

Как правило, выход из тупика достигается за счет новой ожесточенной и непримиримой борьбы, которая нередко заканчивалась победой сил реакции, отбрасывавшей общество на десятилетия назад. В настоящее время эта борьба может привести к гораздо более трагичным последствиям, чем в прошлом, поскольку современный мир стал неизмеримо более могущественным, но одновременно и гораздо более хрупким, чем в прежние века...

* * * * *

Мышление об обществе и его истории, приходил к выводу Чаадаев, может и должно стать наукой, которая «в области социальных идей оперирует так же беспристрастно и безлично, как в естественных науках… Я уверен, придет время, когда мы сумеем так понять наше прошлое, что бы извлекать из него плодотворные выводы для нашего будущего»^[41].

Определяя контуры этой новой науки, глава школы физиократов Ф. Кенэ в XVIII веке разделял законы развития на физические и моральные (божественные): «Совокупность этих законов составляет то, что называется естественным законом». Кенэ не определял взаимодействия между этими двумя законами, считая их одним целым: «Все люди, все человеческие власти должны быть подчинены этим верховным законам, установленным Верховным существом. Они незыблемы, нерушимы и вообще – самые лучшие законы, какие только могут существовать...»^[42].

Взятый каждый по отдельности, каждый из этих законов становится ложью, поскольку господство физических законов превращает человека в животное, а моральных – в морализаторство над историей, делающих прогресс человечества невозможным. Борьба и взаимодействие этих законов обеспечивают развитие цивилизации: с одной стороны задавая темпы и направление развития общества, а с другой - устанавливая допустимые моральные пределы платы за их достижение.

Один из наиболее известных основоположников политэкономии Адам Смит различал в этой связи стремления альтруистичные и эгоистичные, которые в рамках мировой гармонии совместно служат на благо, как человека, так и человечества. Изучению альтруистических мотивов Смит посвятил книгу «Теория нравственных чувств», эгоистических - «Богатство народов». Несоответствие между наказанием и наградой за дела человеческие, которые наблюдаются в этой жизни, Смит устраняет ссылкой на будущую жизнь, ссылаясь при этом на невидимую руку, направляющую распределение благ и экономическую жизнь^[43]. Исследованию этих противоречий, как раз и служит политэкономия.

Политическая экономия, пояснял Г. Гегель, «делает честь мысли, потому что она, имея перед собой массу случайностей, отыскивает их законы. Интересно видеть, как все взаимозависимости оказывают здесь обратное действие, как особенные средства группируются, влияют на другие сферы и испытывают от них содействие себе или помеху. Эта взаимная связь, в существование которой сначала не верится... замечательна главным образом тем - и сходна в этом с планетарной системой, - что она всегда являет глазу лишь неправильные движения; и все же можно познать ее законы»^[44].

Развивая понятие политэкономии, Ф. Энгельс указывал, что «политическая экономия, по своему существу, — историческая наука. Она имеет дело с историческим, т. е. постоянно изменяющимся материалом...»^[45]. Видный австро-американский экономист Й. Шумпетер в середине ХХ века находил важнейшее достижение К. Маркса именно в экономической интерпретации истории^[46]. С ним, по сути, согласны российские либеральные реформаторы 1990-х г. Е. Гайдар и В. Мау, по словам которых, «наиболее интересными и актуальными компонентами марксовой теории являются...: философия истории, как метод исторического анализа и теория экономической истории»^[47].

Возможность этого познания дает закономерность исторического развития. При этом, отмечал К. Маркс, «закон действует только как тенденция, влияние которой явственно выступает только при определенных обстоятельствах и в течение продолжительных периодов времени»^[48]. «Все экономические законы, - дополнял Энгельс, - являются лишь выражением прокладывающих себе путь и взаимно перекрещивающихся тенденций»^[49].Любое историческое событие является результатом наложения или столкновения этих исторических тенденций.

Силой, которая обеспечивает историческое развитие, Маркс определял «способ производства материальной жизни (который) обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще»^[50]. «Не сознание людей определяет их бытие, - постулировал Маркс, - а наоборот -их обще­ственное бытие определяет их сознание…»^[51]. «Экономическое производство и неизбежно вытекающее из него строение общества любой исторической эпохи, - пояснял Энгельс, - образуют основу ее политической и умственной истории…»^[52]. Даже случай Маркс подчинил действию своих законов: «необходимость прокладывает себе дорогу через бесконечное количество случайностей».

Своей критикой политэкономии К. Маркс довел ее до логического конца^[56], до конца Капитализма XIX века, который к началу ХХ века действительно уперся в границы своего естественного развития. Это было время, подтверждали в один голос, как видный британский экономист Дж. Кейнс, так и экс-руководитель ФРС США А. Гринспен, «The End of Laissez-Faire»^[57]. Венцом Капитализма XIX в. стала Первая мировая война, которая, если бы не вступление в нее Соединенных Штатов, закончилась бы полным экономическим банкротством и политическим сокрушением всех европейских государств...

Итоги Первой мировой подтвердили необходимость материалистического подхода к изучению истории. Эта необходимость звучала в 1919 г. в словах президента США В. Вильсона: «Найдется ли среди вас здесь хоть один мужчина, хоть одна женщина или даже ребенок, кто бы ни знал, что семена войны в современном мире порождены промышленным и коммерческим соперничеством?»^[58] «Сегодня социальный мир слишком сложен, чтобы обойтись без науки противостоящей истории, - конкретизировал видный исследователь истоков Первой мировой Г. Хальгартен, - науки образующей правила…, встает сама по себе проблема правил по которым протекает экономический процесс»^[59]. «Неэкономические, жизненные задачи, - постулировал, вслед за К. Марксом, существующую закономерность один из апостолов либерализма Ф. Хайек, - определяются экономической деятельностью, которая заставляет нас четко определять свои приоритеты»^[60].

Проблема заключалась в том, что Маркс, который «для настоящего времени очень метко и сильно указал на все слабые стороны и даже язвы общественного устройства, основанного на индивидуализме, сколько бы то ни было разумного жизненного иного устройства не предложил. Он, - подчеркивал в начале ХХ в. премьер-министр России С. Витте, - силен отрицанием, но ужасно слаб созиданием»^[61]. Маркс действительно не оставил никаких идей относительно будущего развития, подтверждал В. Ленин: «у Маркса нет ни тени попыток сочинять утопии, по-пустому гадать насчет того, чего знать нельзя...»^[62].

Вместо идей развития, Маркс предложил идею нового общества, основанного на принципах «научного коммунизма». Проблема последнего заключалась в том, указывал Л. Фойер, что здесь научное обоснование идеологии вступает в противоречие с логикой, поскольку для идеологии, в отличие от науки, нет объективной истины, так как идеология связана с интересами^[63]. Именно в том, что марксизм «провозгласил себя научной идеологией», подтверждает А. Фурсов, крылась его сила и слабость^[64]. Здесь, поясняют Е. Гайдар и В. Мау: «возникает конфликт между религиозной и научной сторона­ми марксизма…»^[65].

Из этого вытекала прямая необходимость выделения из политэкономии Маркса «чистой науки», которая занималась бы рациональным изучением текущего процесса развития, что привело к распаду политэкономии на три самостоятельные науки: экономику (экономикс), социологию и политологию, изучающие поведение человека соответственно в хозяйственной, общественной и политической жизни. Узкая специализация позволила углубить эти направления исследований, однако вместе с тем исчезла и та комплексная картина мира, которую давала политэкономия. В результате, «прогресс, связанный с рационализацией, - так, как он понимается и осуществ­ляется в нашей цивилизации…, обнару­живает, - отмечал М. Хоркхаймер, -  тенденцию к забвению самой сущности разума, именем которого этот прогресс освящен»^[66].

Из Первой мировой Капитализм XIX в. не только не сделал никаких выводов, но и наоборот до крайности обострил те противоречия, которые ее вызвали. «Мы живем в эпоху, когда истину не любят и ее не ищут, - писал в то время Н. Бердяев, - Истина все более заменяется пользой и интересом, волей к могуществу»^[67]. Следствием стал очередной кризис Капитализма, выразившейся в Великой Депрессии и Второй мировой войне. Кризис, который, казалось, наглядно подтверждал прогноз К. Маркса о неизбежном крахе капитализма: «Мы видим, - писал в 1946 г. М. Хоркхаймер, - что всеми владеет чувство страха и утраты иллюзий»^[68].

Потрясения первой половины XX в. и победа СССР во Второй мировой войне привели к Реформации Капитализма в wellfare state – «государство всеобщего благосостояния» или, как назвал его творец послевоенного «немецкого экономического чуда» Л. Эрхард, - «социальное рыночное хозяйство»^[69]. «В первой половине XX в. - отмечают этот факт Гайдар и Мау, - мир развивался почти "по Марк­су", хотя и не в деталях, но достаточно близко к указанной им траектории, чтобы многие интеллектуалы были склонны признать «торжество марксистских идей»»^[70].

Ответом стала книга Ф. Хайека «Дорога к рабству», основная мысль которой сводилась к отрицанию возможности объективного познания мира, поскольку невозможно «найти рациональное объяснение силам, механизм действия которых в основном от нас скрыт…», единственной альтернативой является подчинение «безличным и на первый взгляд иррациональным законам рынка»^[71]. «Научное обоснование» тезису о непознаваемости мира придавал в своей книге «Нищета историзма» К. Поппер. Главная идея его книги - доказательство невозможности прогноза истории человечества на основе научных или иных рациональных методов»^[72]. «Либералы середины XX в. искали свои пути противодействия теории «исторической неизбежности». Они, - как отмечают Гайдар и Мау, - апеллировали к единственному, что оставалось в их распоряжении, - тезису о непредсказуемости технологического прогресса»^[73].

Казалось, блестящим подтверждением этих выводов стал крах Советской Союза и всей социалистической системы, который привел Ф. Фукуяму к выводу о «конце истории»^[74]. Однако история даже не замедлила своего бега, подтверждением чему стал мировой экономический кризис 2008-2009 гг., который вошел в историю под названием «Великой Рецессии», и знаменовал собой наступление нового общего кризиса… «Мы находимся в переломном моменте мировой экономики… и всего мира, - отмечает в 2022 г. президент США Д. Байден, - Это происходит каждые три или четыре поколения»^[75].

Действительно, мы живем в очередную переходную эпоху, когда прежние силы и идеи, двигавшие развитием общества истощились, а новые еще до конца даже не определились. И здесь особая роль выпадает на долю истории, которая может, по крайней мере в общем, дать понимание закономерностей развития исторического процесса. Многие ошибки давнего и недавнего прошлого, имеющие порой трагические и далеко идущие последствия, исходили именно из-за недостаточного понимания истории.

* * * * *

Задолго до К. Поппера с критикой историзма выступил Н. Бердяев: «Историзм не познает, не понимает - мало того, он отрицает «историческое»»^[76]. В своей критике Бердяев выделял западный рациональный взгляд на историю, вершиной которой являлся марксизм: «Я знаю только одно направление в этой области, которое до конца и последовательно разлагает и умерщвляет все исторические святыни и исторические преда­ния, без компромиссов, совершенно последовательно - это направление марксистского понимания исто­рии»^[77]. Но «нельзя же смотреть на «историческое», - восклицал Бердяев, - как на ре­альность материального порядка, физиологического, гео­графического или какого-нибудь другого»^[78].

Рациональному западному историзму Бердяев противопоставил иррациональное русское «историческое»: «Самобытная русская мысль обращена к эсхатологической проблеме конца, она окрашена апокалиптически. В этом - отличие ее от мысли Запада. Но это и придает ей прежде всего характер религиозной философии истории»^[79]. «Христианство в высшей степени исторично, - пояснял свою мысль Бердяев, - христианство есть от­кровение Бога в истории»^[80].

Российское историческое мышление действительно обладало своими особенностями, существенно отличавшими его от западного. Указывая на них, П. Чаадаев в 1831 г. замечал: «Опыт времен для нас не существует»^[81]; «Мы, явившись на свет как незаконнорожденные дети, без на­следства, без связи с людьми, которые нам предшествовали, не усвоили себе ни одного из поучительных уроков минувшего... Мы растем, но не зреем; идем вперед, но по какому-то косвенному направлению, не ведущему к цели»; «Мы живем в каком-то равнодушии ко всему, в самом тесном горизонте, без прошедшего и будущего»^[82].

 «Русский, - подтверждал век спутся немецкий философ В. Шубарт, - даже не хочет учиться у истории. Он сомневается в том, что это возможно… Поскольку русский живет мгновением, он так же мало заботиться о прошлом, как и о будущем»^[83]. «У нас почти отсутствует историческое мышление, - подтверждал Н. Бердяев, - Мы привыкли оперировать исключительно категориями моральными или социологическими, не конкретными, а отвлеченными. Наше сознание идет преимущественно отрицательным, не творческим путем»^[84]. Для понимания истории «должна быть произведена совершенно самостоятельная и новая работа мысли, усилие творческого духа, - приходил к выводу Бердяев, - Но наша национальная мысль, очень мало об этом думает или думает по старым шаблонам, по привычным категориям»^[85].

Причину «незрелости у нас исторической науки», С. Соловьев находил в 1872 г. в «неустановленности основных начал при изучении жизни народов: то применяли к русской истории неподходящую мерку истории чужих народов, отчего происходили странные выводы; то, наоборот, изучали русскую историю совершенно особняком, не подозревая, что при всем различии своем она подчиняется общим основным законам, действующим в жизни каждого исторического народа»^[86].

Особенности России были порождены уникальными климатическо-географическими и историческими условиями ее развития, которые, с одной стороны, не давали ей возможности в полной мере перенимать западный исторический опыт, а с другой - жестко ограничивали материальные возможности для самостоятельного исторического развития. Крайняя ограниченность материальных возможностей развития приводила, с одной стороны, к усилению опоры на духовные силы, а с другой - поднимала моральную цену прогресса на такую высоту, что отвращала русского от исторического мышления.

«Русский интеллигент, - пояснял эту особенность Бердяев, - никогда не уверен в том, следует ли принять историю со всей ее мукой, жестокостью, трагическими противоречиями, не праведнее ли ее совершенно отвергнуть. Мыслить над историей и ее задачами он отказывается, он предпочитает морализировать над историей, применять к ней свои социологические схемы, очень напоминающие схемы теологические. И в этом русский интеллигент… остается характерно-русским человеком, никогда не имевшим вкуса к истории, к исторической мысли и к историческому драматизму…»^[87]

Основой морализаторского взгляда на историю, с точки зрения «социального идеала» Г. Белова, служило то прошлое, которое порой бывало столь чудовищно жестоко и несправедливо, что его моральная оценка являлась для исследователя едва ли не единственным средством способным сохранить в себе человека. Тот факт, что исторические оценки с точки зрения «социального идеала» получили наибольшую популярность в России, говорит о том, что в ней факторы его вызывающие проявились с особой силой.

Первые подходы к рациональному объяснению истории в России, очевидно, сделал Ю. Крижанич в своем труде «Разговоры о владетельстве» или «Политика», во времена правления Александра Михайловича. Этот рациональный взгляд, прослеживается в эпоху Петра I, когда историю больше делали, чем писали. Рациональные приемы объяснения истории, ярко проступают в работах видного историка конца XVIII века И. Болтина^[93].

Тем не менее, предваряя свой курс лекций по русской истории, В. Ключевский в 1902 г. указывал: «Боюсь, что изложенный мною план курса вызовет в вас одно важное недоумение. Я буду излагать вам факты политические и экономические с их разнообразными следствиями и способами проявления - и только, ничего более»^[94]. Характеризуя Ключевского, американский историк С. Беккер, говорил о нем, как о последователе «открывателей исторических законов»^[95].

К концу XIX – началу ХХ вв. в России действительно сложилась школа исследователей, придерживавшихся рациональных взглядов на историю, яркими представителями которой были В. Соловьев, В. Ключевский, М. Покровский и др. Однако в общем, надлежащего «обращения к истории у нас до сих пор почти не было, и нам не хватало соответствующих категорий для мышления над историей и ее задачами»^[96], - приходил к выводу Бердяев, - «Наша национальная мысль все еще грешит провинциализмом, и направлена она, главным образом, на сведение отрицательных счетов»^[97].

* * * * *

Современный естественнонаучный подход к объяснению истории основан на экономической базе, и наиболее ярко он проявился клиометрике, за работы в области которой в 1993 г. Р. Фогель и Д. Норт получили Нобелевскую премию: «за возрождение исследований в области экономической истории, благодаря приложению к ним экономической теории и количественных методов, позволяющих объяснять экономические и институциональные изменения». Необходимость в клиометрике возникла именно потому, что без нее просто невозможно объяснение институциональных изменений.

Объединение экономической теории с клиометрикой и институционализмом является ничем иным, как возвращением к политэкономии. Совершено неслучайно, что Д. Норт являлся почётным президентом Европейской ассоциации эволюционной политической экономии. «Политэкономия истории» отличается от клиометрики так же, как физика отличается от математики. Первая изучает силы и законы, вторая опирается на количественный анализ. Возвращение к политэкономии было вызвано невозможностью объяснить историю, а тем более сделать какие-либо исторические или политические выводы, не опираясь на целостное, системное понимание экономических и социальных законов, определяющих каждый шаг, каждый вздох человеческой цивилизации.

В ХХ веке политэкономия была чрезмерно политизирована и теоретизирована, однако сама по себе это естественная наука: Политэкономия изучает силы, двигающие развитием общества, и законы, которым они подчиняются. Игнорирование и нарушение этих сил, и законов рано или поздно приводит общество в тупик развития, а на современном уровне - угрожает самому существованию человеческой цивилизации.

Принципиальное отличие политэкономической от классической истории заключается в том, что классическая изучает прежде всего исторические факты, а политэкономическая – процессы - тенденции, частью или результатом которых являются эти факты. Эти подходы настолько объемны и отличны по характеру деятельности друг от друга, что историческое исследование, для своей завершенности, требует своеобразного, но достаточно четкого разделения труда, которое присутствует во многих науках. Фундаментом такого исследования является изучение исторических фактов, но свою завершённость, научную значимость, оно приобретает только на следующем этапе познания – их объяснения.

С этим разделением труда связаны и особенности настоящей работы, в которой факты берутся целиком в виде цитат, наиболее точно характеризующих их, которые дополняются графиками и таблицами, позволяющими наиболее наглядно продемонстрировать существовавшие тенденции. Этот подход непривычен для большинства историков, но, в данном случае, он оказался единственно возможным...