Мы не учли элемента времени и степени напора народной стихии.

А. Деникин[1]

Сразу после Октябрьской революции волна дикого стихийного насилия, едва прикрытая сверху революционными лозунгами (Красной армии в то время как таковой, еще не существовало, не было еще и ВЧК) захлестнула страну. Так, 29 октября в момент «сдачи (Владимирского училища) толпа вооруженных зверей с диким ревом ворвалась в училище и учинила кровавое побоище. Многие были заколоты штыками – заколоты безоружные. Мертвые подвергались издевательствам: у них отрубали головы, руки, ноги»[2]. В городе повсюду избивали юнкеров, сбрасывали их с мостов в зловонные каналы[3].

На гидрокрейсере «Румыния», «Лиц приговоренных к расстрелу, выводили на верхнюю палубу и там, после издевательств, пристреливали, а затем бросали за борт.. На «Труворе» снимали с жертвы верхнее платье, связывали руки и ноги, а затем отрезали уши, нос, губы, половой член, а иногда и руки и в таком виде бросали в воду. Казни продолжались всю ночь, и на каждую казнь уходило 15-20 минут». За 15-17 января (1918 г.) на обоих судах погибло около 300 человек»[4]. «На крейсере «Алмаз» помещался морской военный трибунал. Офицеров бросали в печи или ставили голыми на палубе в мороз и поливали водой, пока не превратятся в глыбы льда… Тогда их сбрасывали в море». Тогда в Одессе было убито свыше 400 офицеров[5].

«28 февраля 1918 г. матросы корабля «Борцы за свободу» постановили истребить всю буржуазию. За две ночи они расстреляли 400 человек. С большим трудом ревкому удалось удержать дальнейшие расстрелы без суда»[6]. Экипаж линкора «Республика», состоявший из анархистов, подавлявший в конце 1917 г. выступления Краснова-Керенского, устраивал самочинные расстрелы, «до 43 человек на брата», творя произвол от имени советской власти[7]. В Новороссийске 18 февраля все офицеры 491 полка (63 человека), выданные своими солдатами озверелой толпе, были отведены на баржу, где раздеты, связаны, изувечены и, частью изрубленные, частью расстрелянные брошены в залив» и т.д.[8].

В марте-апреле 1918 г. произошел «погром буржуазии» в Благовещенске, в ходе которого погибло до 1500 офицеров, служащих и коммерсантов[9]. «В Благовещенске, - писал ген. Нокс, - были найдены офицеры с граммофонными иглами под ногтями, с вырванными глазами, со следами гвоздей на плечах, на месте эполет, их вид  был ужасен»[10]. Показателен такой эпизод. «На перро­не валялся изуродованный труп старичка - начальника стан­ции. У него на груди лежали проткнутые штыками фотографи­ческие карточки двух молоденьких прапорщиков, сыновей начальника станции... Если так расправлялись большевики с родителями офицеров, то над самими офицерами, взятыми в плен, красные палачи изощряли всю свою жестокость. На пле­чах вырезывали погоны, вместо звездочек вколачивали гвозди, на лбу выжигали кокарды, на ногах сдирали кожу узкими полос­ками в виде лампас. Бывали случаи, когда даже тяжело ранен­ных офицеров медленно сжигали на кострах. Видя неминуемый плен, офицеры-добровольцы застреливались или же, если были не в состоянии пошевелить рукой, просили своих друзей при­стрелить их во имя дружбы»[11].

«В Таганроге люди из отрядов Сиверса бросили пятьдесят связанных по рукам и ногам юнкеров и офицеров в горящую доменную печь. В Евпатории несколько сотен офицеров и «буржуев» были после страшных истязаний сброшены связанными в море. Подобные же зверства имели место во многих городах Крыма, занятых большевиками: в Севастополе, Ялте, Алуште, Симферополе. Такая же жестокость проявлялась и в казачьих станицах в апреле-мае 1918 г. В досье комиссии Деникина есть сообщения о «трупах с отрубленными руками, переломанными костями, об обезглавленных телах, о раздробленных челюстях, об отрезанных половых органах»[12].

 Исходя из множества подобных фактов, С. Мельгунов приходил к выводу, что «жестокость повсюду порождали большевики – эти отрицатели всякой «буржуазной» морали первые разнуздали гражданскую войну. На них лежит вина за дикость произвола, они морально ответственны за темные пятна междоусобной борьбы»[13]. «Красные - грабители, убийцы, насильники. Они бесчеловечны, они жестоки. Для них нет ничего священного... Они отвергли мораль, традиции, заповеди господни. Они презирают русский народ. Они озверелые горожане, кото­рые хотят бездельничать, грабить и убивать, но чтобы де­ревня кормила их. Они, чтобы жить, должны пить кровь и ненавидеть. И они истребляют «буржуев» сотнями тысяч. Ведь разве это люди?... Они убивают, они пытают... Разве это люди? Это звери…», - писал один из лидеров февральского переворота В. Шульгин [14].

Массовое насилие, сопровождавшее революцию, потрясло современников событий: «большевики – бесчеловечные, жестокие скоты», - восклицал американский посол в России Д. Фрэнсис[15]; «Большевики с самого начала, - утверждал ген. Н. Головин, - выкинули основным лозунгом своих военных действий истребление…»[16]. «Насилие боль­шевиков так сильно повлияло на некоторые интеллигент­ские группы, что, - по словам члена сибирского правительства В. Утгофа, - борьба с большевизмом стала для них самоцелью»[17].

Именно дикое насилие над офицерами вызвало в них ответную реакцию в виде чувства мести за своих товарищей и родных, которое стало одним из основных движущих мотивов белого движения. Именно местью оправдывал «Белый террор» А. Колчак: «главным мотивом этой деятельности является месть… все те ужасы, которые творились… происходили на почве мести»[18].

Однако даже такой правый историк русского офицерства, приводящий многочисленные факты подобного насилия, С. Волков отмечает: «Там, где большевикам оказывалось сопротивление или их власть была непрочной (Новороссия, Крым, Дон, Кубань, Северный Кавказ, Сибирь, Средняя Азия), офицеры, с одной стороны, имели возможность организоваться и принять участие в борьбе, но с другой  - именно здесь в первой половине 1918 года офицерам было находиться наиболее опасно»[19]. Стихийное насилие творилось в первую очередь там, где власть большевиков была слаба.

***

В обстановке классового рабства трудно обучить угнетенные массы хорошим манерам. Выведенные из себя они действуют поленом, камнем, огнем и веревкой.

Л. Троцкий[20]

В ХХ в. «русский бунт» был разбужен революцией 1905 г., которую М. Покровский связывал с реставрацией крепостничества в 1880-90 гг., воскресившей и «крепостную идеологию во всех ее чертах – в том числе и психологию крепостного бунта»[21]. Отличие состояло в том, что Россия уже вступала в эпоху капитализма и привычное для феодализма крепостничество превращалось, на новом этапе развития, в социальную сегрегацию русского крестьянства и простонародья, превращая их в недолюдей или по С. Витте в «полуперсон», «существ особого рода»; по ген. М. Алексееву, В. Шульгину, ротмистру Князеву – в «зверей»; по М. Булгакову - в «шариковых»; по А. Деникину и П. Милюкову – в «чернь». Русская «чернь» в политическом, экономическом и культурном плане была сегрегированна даже в большей степени, чем северо-американские негры[1]. Например, в конце XIX в. доля умеющих читать и писать русских крестьян была почти в 3 раз меньше, чем у американских негров[22].

Социальная сегрегация консервировала развитие крестьянства на уровне эпохи раннего средневековья. И этой сегрегации было подвержено более 80% населения России, для сравнения в США, где сегрегации по расовому признаку подверглись негры, их доля на момент отмены рабства составляла всего около 10% населения страны. М. Вебер в 1905 г. весьма точно отмечал эту особенность России, указывая, что в ней миллионы крестьян «образуют класс колонов таких масштабов, которые знали разве что Древ­ний Египет и Римская империя»[24].

Как относились крестьяне к своему положению? Этим вопросом задавался М. Салтыков-Щедрин, который дал на него ответ в 1880-м г. словами одного из своих героев «Мальчика без штанов»: «С Колупаевыми мы сочтемся»[2]. «Надоело нам. С души прет, когда-нибудь перестать надо. Только как с этим быть? Коли ему сдачи дать, так тебя же засудят, а ему ругателю ничего…»^[25].

Удержание «черни» в повиновении покоилось на главном основании царского режима — силе и, особенно, «престиже силы», «сознании силы», - отмечал Витте[26]. А так же на консервации «черни» в невежестве, под покровом феодального «политического обряда», под которым, по словам Н. Головина, понималась формула «За Веру, Царя и Отечество». «Для того, чтобы понять, какую громадную роль в психологии этих масс мог играть «обряд», - пояснял Головин, - нужно только вспомнить первенствующее значение, которое занимает «обряд» в области религиозных чувств тех же масс»[27]. Британская Daily Chronicale замечала в этой связи: «Царская власть обладает какими-то мистическими и отеческими свойствами, неотразимо действующими на душу русского народа»[28].

Русско-японская война поколебала престиж силы, а «Кровавое воскресенье» подорвало основы традиционного «политического обряда». В свою очередь уже первое соприкосновение «черни» с образованием и новыми экономическими реалиями привело к тому, что она политически проснулась. Передавая царящие в крестьянской среде настроения, Ф. Достоевский еще в 1881 г. писал: «Ищет народ правды и выхода к ней беспрерывно и все не находит… С самого освобождения от крепостной зависимости явилась в народе потребность и жажда чего-то нового, уже не прежнего, жажда правды, но уже полной правды, полного гражданского воскрешения своего…»[29].

Смена эпох привела к тому, что революция 1905 г., сохраняя внешние черты крепостного бунта, все же уже несла с собой и новое, пока еще спонтанное и неосознанное, социальное содержание: борьбу «черни» - за свое право называться человеком[3]. Об этом со всей очевидностью свидетельствовало содержание Петиции рабочих и жителей Петербурга от 9 января 1905 г., с которой и началась Первая русская революция.

Наглядную картину бунта рисуют письма саратовского губернатора П. Столыпина своей жене: «В уездах все та же пугачевщина, каждый день несколько убитых и раненых. Точно война...»[30].«Пугачевщина растет — все уничтожают, а теперь еще и убивают... Войск совсем мало, и я их так мучаю, что они скоро совсем слягут. Всю ночь… рассылал пуле­меты. Сегодня послал в Ртищево 2 пушки. Слава Богу, охраняем еще железнодор. путь. Приезжает от Государя ген. Сахаров. Но чем он нам поможет, когда нужны войска — до их прихода, ес­ли придут, все будет уничтожено. Вчера в селе Малиновка осквернили божий храм, в котором зарезали корову и испражнялись на образе Николая Чудотворца. Другие деревни возмутились и вырезали 40 человек. Малочисленные казаки зарубают крестьян, но это не отрезвляет…»[31].

Спустя несколько дней в очередном своем письме Столыпин отмечал: «кажется ужасы нашей революции превзойдут ужасы французской. Вчера в Петровском уезде во время погрома имения Аплечева казаки (50 чел.) разогнали ты­сячную толпу 20 убитых, много раненых. У Васильчиков 3 уби­тых, еще в разных местах 4»[32]. «Дни идут плохо. Сплошной мятеж: в пяти уездах. Почти ни одной уцелевшей усадьбы. Поезда переполнены бегущими... Войск мало и прибывают медленно. Пугачевщина!..»[33]. «Соседние деревни терроризированы, так как и их хотели сжечь, если они не примкнут к движению. Помещики в панике отправляли в город имущество, жен и детей. В других уездах тоже вспыхивает то тут, то там. Еле поспеваешь посылать войска, которых мало. И долго ли еще можно рассчитывать на войска после «Потемкина»»[34].

Активность Столыпина в подавлении беспорядков далеко не в последнюю очередь привела его на пост премьер-министра и министра внутренних дел. Уже в июле 1906 г. Столыпин рассылал всем губернаторам телеграммы: «Борьба ведется не против об­щества, а против врагов общества. Открытые беспоряд­ки должны встречать неослабный отпор. Революционные замыслы должны преследоваться всеми законными сред­ствами»… «Дабы не препятствовать умиротворению страны и спокойному ожиданию реформ, строго следить за населением, не разрешая ему ни собра­ний, ни митингов, возбуждающих к противозаконным де­яниям»[35].

Николай II в то время писал Столыпину: «Непрекращающиеся покушения и убийства должностных лиц и ежедневные дерзкие грабежи приводят страну в состояние полной анархии. Не только занятие честным трудам, но даже сама жизнь людей находится в опасности. Манифестом 9 июля было объявлено, что никакого своеволия или беззакония допущено не будет, а ослушники закона будут приведены к подчинению царской воле... Р. S. По-видимому, только исключительный закон, изданный на время, пока спокойствие не будет восстановле­но, даст уверенность, что правительство приняло реши­тельные меры, и успокоит всех»[36].

В Польше и Прибалтике бунт 1905 г. приобрел националистический характер. Особенностью Прибалтики являлось то, что низший класс – крестьян, представляли латы­ши, а высший - немцы дворяне. «Нет никакого сомнения, что своей относительно высокой культурой край обязан был иск­лючительно немецкой части населения, - отмечал Р. Раупах, - но немцы во многих отношениях жили средневековыми традициями и по отношению к аборигенам края держали себя как завоеватели... Начавшись отдельными террористическими актами, революционное движение к осени 1905 г. приняло форму революционного мятежа против немецкого дворянства. В результате оказались разгромленными 573 помещичьих имения... Множество помещиков было убито с чрезвычайной жестокостью»[39].

«В Латвию была послана карательная экспедиция ген. Орлова, а в Эстонию — батальон, составленный из матросов. Эти матросы, содержавшиеся под арестом в Кронштадте за учиненный в Петербурге бунт, в Прибалтике проявили себя такими верными защитниками порядка, что генерал-губернатор Сологуб через несколько дней после их прибытия в Ревель телегра­фировал Витте просьбу воздействовать на капитан-лейтенанта Рихтера, «дабы он относился к своим обязанностям спокойнее и законнее, так как он казнит по собственному усмотрению, без всякого суда, и лиц, не сопротивляющихся»[40].

 Проявления «крестьянского бунта» 1905 г. в армии и особенно флоте, сопровождались особой жестокостью. Так во время Свеаборгского восстания некоторых офицеров бросали в котлы с кипящей водой. П. Столыпин потребовал, чтобы всех связанных с восстанием лиц (примерно 1200 человек), в том числе гражданских, судил военный суд... «Из ведения обычных судебных инстанций изымались дела гражданских лиц, совершивших преступные деяния «настолько очевидные, что нет надобности в их расследовании». На рассмотрение таких дел отводилось не более 48 часов, приговор приводился в исполнение по распоряжению командующего округом в течение 24 ча­сов. В состав судов назначались строевые офицеры»[41]. «Подобный суд недопустим в стране, в которой суще­ствует хотя бы тень гражданственности и законо­мерного порядка», - восклицал в ответ С. Витте[42].

Бунт вспыхнул даже на далекой Сибирской железнодорожной магистрали, в выводимой после русско-японской войны из Маньчжурии русской армии. В начале февраля 1906 г. благодаря энергичным действиям карательных войск порядок был восстановлен. «Задача, казавшаяся столь трудной и опасной, - вспоминал ген. А. Редигер, - была разрешена гладко и просто, с ничтожными силами. Главная заслуга в этом деле принадлежала лично ему (ген. Меллеру-Закомельскому), так как только при его характере палача можно было столь систематическим бить и сечь вдоль всей дороги, наводя спасительный ужас на все эти бунтующие и бастующие элементы»[43].

Что в Сибири, в самой древней столице Руси, при подавлении революции, писал П. Милюков: «происходят невероятные события. Москву расстреливают из пушек. Расстреливают с такой яростью, с таким упорством, с такой меткостью, каких ни разу не удостаива­лись японские позиции...»[44].

«Я уверен, что история заклеймит правление императора Николая при Столыпине, - утверждал Витте, - за то, что это правительство до сих порприменяет военные суды, казнит без разбора и взрослых и несовершеннолетних, мужчин и женщин что политическим преступлениям, имевшим место даже два, три, четыре и даже пять лет тому назад, когда всю Россию свел с ума бывший правительственный режим до 17 октября и безум­ная война, затеянная императором Николаем II»[45]. Следующий премьер-министр В. Коковцев, в эмиграции, со своей стороны, издал два тома воспоминаний, которые по отношению к царю и его ближайшему окружению могли бы служить настоящим обвинительным актом[46].

Иностранные исследователи отмечали еще одну особенность, которая проявилась при подавлении революции 1905 г.: «Для большей части Европы применение более или менее бесконтрольного насилия географически очерчивалось колониальными территориями… В России, - же, по словам П. Холквиста, - границы между «колонией» и «метрополией» были менее четкими»[47], «в России не было жесткого и ясного разделения между колониальными проблемами и процессом государственного строительства, чего нельзя сказать о любом другом государстве», - подчеркивал и А. Рибер [48].

М. Салтыков-Щедрин посвятил этой проблеме произведение «Господа ташкентцы», в котором описывал офицеров, возвращавшихся, в последней трети XIX в. из Ташкента в российские губернии, и назначавшихся вице-губернаторами или ревизорами. Вместе с собой они привозили и те практики колониального обращения к которым они были привычны.

На эту же особенность указывал и русский политический обозреватель в 1908 г.: «Что касается внутренних революционных и оппозиционных движений в пределах культурных государств, то ни одно из европейских правительств не применяло к ним системы карательных экспедиций за последнее столетие… При подавлении народных мятежей иногда употреблялись жестокие меры; бывали даже массовые казни лиц захваченных с оружием в руках, как например, во время восстания парижской коммуны в 1871 г.; но никогда не предпринимались военные походы против населения отдельных местностей или против целых категорий обывателей после того, как вооруженная борьба прекращалась. Совершенно исключительное нововведение представляли в этом отношении карательные экспедиции 1905-1907 гг.»[49]

Крестьяне, по словам лидера эсеров В. Чернова, запомнили урок подавления революции 1905 г., затаив «обиду и жажду мести»[50]. Реформы Столыпина, разрушая феодальные оковы, приведут не к замирению крестьянства, а к его резкой социальной поляризации и выбросят на улицу почти 20 млн. лишенных земли и работы крестьян, превращенных в пролетариев. К чему это все привело, передавал в своих дневниковых записях 1911 г. М. Пришвин, отмечавший среди крестьян «рождение злобы во имя чувства попранной правды, рычащей злобы, звериной и страшной»[51].

Уже само начало февральской революции 1917 г. было другим. «Ат­мосфера революции была создана не столько пониманием ма­териальных и экономических классовых интересов,- отмечал лидер эсеров В. Чернов, - сколько иррациональным ощущением, что дальше так жить нельзя. Ре­волюция казалась массам карающей рукой беспристрастного языческого божества мести и справедливости, метнувшей гром и молнию в головы земных врагов человечества; теперь это бо­жество поведет униженных и оскорбленных в рай, а угнетате­лей и насильников отправит в геенну огненную»[53].

Царь еще не успел отречься от престола, а «бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водо­провода (уже) бросала в Думу все новые и новые лица...», вспоминал В. Шульгин, «что может быть ужаснее, страшнее, отвратительнее толпы? Из всех зверей она - зверь самый низкий и ужасный, ибо для глаза имеет тысячу человеческих голов, а на самом деле одно кос­матое, звериное сердце, жаждущее крови...»[54]. «Хоть минутку покоя, пока их нет... Их... Кого? Революционного сброда, то есть я хотел сказать - наро­да... Да, его величества народа... О, как я его ненавижу!..»[55] «Умереть. Пусть. Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, - продолжал В. Шульгин, - не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда. Ах, пулеметов сюда, пулеметов!..»[56]