И вот, как бич Божий, пришли большевики. Они - олицетворение всех смертных грехов исторической русской деспотии и преступной самона­деянности интеллигенции.

Г. Гинс[1].

Истоки «Красного террора», утверждал Б. Рассел, «лежат в большевистском мировоззрении: в его догматизме и его вере, что человечество можно полностью преобразовать с помощью насилия»[2]. Террор коренится в самой природе советской власти, вторил С. Мельгунов, идея перестройки мира на новых началах социальной справедливости «органически была связана с насилием над человеком и с полным презрением к его личности»[3]. «Оргия убийств «на классовой основе» постоянно оправдывалась родовыми схватками нового мира», - отмечают и авторы «Черной книги коммунизма»[4].

Большевики не только не отрицали революционного террора, но и считали его неизбежным. Беспощадный террор сопровождал все буржуазные революции, в том числе английскую и французскую, социалистическая не должна была стать исключением. К. Маркс констатировал эту закономерность как объективную данность: «кровавые муки родов нового общества, есть только одно средство – революционный терроризм»[5]. В «Капитале» он пояснял: «Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым»[6].

Большевики полностью разделяли эти идеи:  не найти в человеческой «истории других средств, чтобы сломить классовую волю врага, - утверждал Л. Троцкий, - кроме целесообразного и энергичного применения насилия»[7]. В социалистической революции разъяснял В. Ленин: мы должны пода­вить сопротивление угнетателей, эксплуататоров, капиталистов «чтобы освободить человечество от наемного рабства…»[8]. «Революционное насилие расчищает дорогу будущему подъему, -  дополнял Н. Бухарин, - И как раз тогда, когда начинается этот подъем, насилие теряет девять десятых своего смысла»[9].

Первый номер газеты «Красный меч» Киевского ЧК в августе 1918 г. разъяснял своим читателям: «Для нас нет и не может быть старых устоев "морали" и "гуманности", выдуманных буржуазией для угнетения и эксплуатации "низших классов". Наша мораль новая, наша гуманность абсолютная, ибо она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнета и насилия. Нам все разрешено, ибо мы первые в мире подняли меч не во имя закрепощения и угнетения кого-либо, а во имя раскрепощения от гнета и рабства всех… Кровь? Пусть кровь, если только ею можно выкрасить в алый цвет Революции серо-бело-черный штандарт старого разбойничьего мира. Ибо только полная бесповоротная смерть этого мира избавит нас от возрождения старых шакалов!..»[10]

Руководитель ЧК Чехословацкого (Восточного) фронта М. Лацис 1 ноября 1918 г. конкретизировал: «Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он  происхождения, воспитания, образования или профессии? Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора»[11],[1].

Не случайно А. Деникин приходил к выводу, что: «большевики с самого начала определили характер граж­данской войны: истребление... Террор у них не прятался стыдливо за «стихию», «народный гнев» и прочие безответственные эле­менты психологии масс. Он шествовал нагло и беззастенчиво. Представитель красных войск Сиверса, наступавших на Ростов… (провозглашал): - Каких бы жертв это ни стоило нам, мы совершим свое дело, и каждый, с оружием в руках восставший против со­ветской власти, не будет оставлен в живых. Нас обвиняют в жестокости, и эти обвинения справедливы. Но обвиняющие забывают, что гражданская война - война особая. В битвах народов сражаются люди-братья, одураченные господству­ющими классами; в гражданской же войне идет бой между подлинными врагами. Вот почему эта война не знает пощады, и мы беспощадны»[12].

Как ни убедительны все вышеприведенные заявления, факты свидетельствуют, что до середины 1918 г. «Красного террора» не было. До революции большевики, в отличие от эсеров, вообще не признавали террора, как средства борьбы. В случае победы своей революции, отмечает историк И. Ратьковский, ими не предусматривалось и создания специального репрессивного органа, для подавления сопротивления побежденного класса: «Согласно представлениям большевиков диктатура пролетариата – это диктатура большинства и поэтому она будет более эффективной и демократичной. Поэтому она легко сломит прежнюю диктатуру меньшинства экономическими и контролирующими мерами, не прибегая для этого к насилию»[13]. Не случайно Л. Троцкий позже в беседе с американским писателем А. Вильямсом даже отметит, что «главное наше преступление в первые дни революции заключалось исключительно в доброте»[14].

«После революции 25 октября 1917 г. мы не закрыли даже буржуазных газет и о терроре не было речи…» - отмечал Ленин[16]. Член ЦК партии меньшевиков Д. Далин подтверждал: «Странно вспоминать, что первые 5-6 месяцев Советской власти продолжала выходить оппозиционная печать, не только социалистическая, но и откровенно буржуазная… На собраниях выступали все кто хотел, почти не рискуя попасть в ЧК. «Советский строй» существовал, но без террора»[17].

«Жизнь членов оппозиции в большевистской России была пока вне опасности (убийство Шингарева  и Ф. Кокошкина в январе 1918 г. можно считать исключением)..., - замечает историк П. Кенез, - Репрессии еще не начинались: в конце апреля 1918 г. в Петрограде было лишь 38 политических заключенных», а кадетская газета «Речь» издавалась до конца мая». По мнению Кенеза, «Правительство просто не считало, что необходимы более жестокие действия»[18]. С. Мельгунов говоря о том, как вели себя боль­шевики по отношению к оппозиции в первые месяцы Советской вла­сти, не находил в них врожденной склонности к террору: «Память не зафиксировала ничего трагического в эти первые месяцы властвования большевиков... Наша комиссия (тай­но готовившая антисоветские заговоры — Авт.) собиралась почти открыто»[19].

Эту особенность - отсутствие красного террора до сентября 1918 г. отмечал и ненавидевший большевиков французский дипломат Л. Робиен: «Большевики становятся жестокими, они сильно изменились за последние две недели. Боюсь, как бы в русской революции, которая до сих пор не пролила ни капли крови, не настал период террора...»[20]. По данным не менее радикального противника большевиков историка С. Волкова: «В местностях, с самого начала твердо находящихся под контролем большевиков (Центральная Россия, Поволжье, Урал), организованный террор развернулся в основном позже – с лета-осени 1918 года»[21]. Другой свидетель комендант Арчен, которому удалось бежать из Пет­рограда, сообщал: «Когда большевики пришли к власти, они были утопистами, гу­манистами и великодушными провидцами — сегодня они больше походят на злобных сумасшедших. Их преступ­ное безумие дало о себе знать в начале июля (1918 г.)...»[22].

Позицию большевиков в отношении террора к своим политическим противникам Ленин, озвучил сразу после Октябрьской революции - в ноябре 1917 г.: «Нас упрекают, что мы арестовываем. Да, мы арестовываем… Нас упрекают, что мы применяем террор, но террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяем и, надеюсь, не будем применять, так как за нами сила. Когда мы арестовывали, мы говорили, что мы вас отпустим, если вы дадите подписку в том, что вы не будете саботировать»[23].

«Несмотря на многочисленные антибольшевистские заговоры и выступления, к их участникам применялись достаточно гуманные меры…, - подтверждает историк И. Ратьковский, - Подобное наказание контрреволюционеров исходило… из дооктябрьских представлений о характере пролетарской диктатуры и кратковременном сопротивлении буржуазии, для подавления которого нет необходимости в смертной казни и длительных сроках тюремного заключения»[30].

Отношение большевиков к смертной казни демонстрировала и дискуссия развернувшаяся в партии в то время. Против нее выступало большинство, позицию которого отражали слова А. Луначарского, сказанные сразу после победы революции, в октябре 1917 г.: «Я пойду с товарищами по правительству до конца. Но лучше сдача, чем террор. В террористическом правительстве я не стану участвовать. Лучше самая большая беда, чем малая вина»[31]. Отмену смертной казни поддержал Л. Каменев и многие другие большевики. За смертную казнь выступил В. Ленин, считавший предложение Каменева пацифистской иллюзией, ослабляющей революцию[32].

Тем не менее, попытки введения в тот период смертной казни, помимо декретов СНК и ВЦИК, незамедлительно пресекались. Так был отменен Приказ № 1 от 1(14) ноября 1917 г. главнокомандующего войсками по обороне Петрограда М. Муравьева о беспощадной и немедленной расправе с преступными элементами[33].

В тылу в качестве наказания в этот период большевики в основном применяли такие меры, как конфискация, лишение карточек, выдворение, и выселение, опубликование списков врагов народа, общественное порицание и т.д.[39]. В начале 1918 г. Ленин в связи с этим замечал: «Диктатура есть железная власть, революционно-смелая и быстрая, беспощадная в подавлении, как эксплуататоров, так и хулиганов; А наша власть – непомерно мягкая, сплошь и рядом больше похожая на кисель, чем на железо»[40]. Даже в тех районах, где гражданская война уже началась (весной 1918 г.) отношение большевиков к добровольцам демонстрирует следующий пример: «при отступлении из Екатеринодара Деникин для ускорения движения и маневра оставлял тяжелораненых в станицах встречавшихся по пути. Согласно белым источникам из 211 оставленных в станицах и попавших в руки красных 136 выжили»[41].

Почему же летом 1918 г. гуманисты большевики вдруг неожиданно обратились к Красному террору?