Силы XIX века двигавшие развитием человечества изменились и истощились. Экономические мотивы и идеалы этого поколения больше не удовлетворяют нас…

Дж. Кейнс^[1].

Конец «Золотого века» капитализма знаменовал мировой кризис 1900-1903 гг., который привел к кардинальным политическим переменам: во Франции на выборах 1902 г. впервые большинство получили либералы, во главе с радикалами; в России в 1905 г. произошла Первая русская революция и был создан парламент; в Великобритании на выборах 1906 г. консерваторы потерпели сокрушительно поражение от либералов...

Прежние политические элиты, определявшие в XIX веке развитие капитализма, уходили в прошлое, им на смену в упорной борьбе приходили новые. Острота борьбы между консервативными и либеральными элитами, очевидно, носила бы менее острый характер, если бы снизу на них не давила, властно заявившая о себе, третья сила. На политическом поле ее интересы отражали социалистические партии, которые существовали с середины XIX века, но окончательно оформились именно с кризиса 1900-1903 гг. И с тех пор их влияние стало стремительно и неуклонно расти.

Таб. 7. Доля социалистических партий в национальных парламентах,

по результатам выборов 1900-1913 гг., в %[2]

Разница в темпах развития социалистических партий объяснялась, прежде всего, различием источников капитала, определявших их формирование:

В Германии основным источником капитала было внутреннее накопление, высокий уровень которого достигался за счет: снижения зарплат, продолжительного рабочего дня и высокой интенсификации труда. Внутренний характер источников накопления делал высшие классы и сословия Германии зависимыми от их взаимоотношений с пролетариатом и вынуждал идти на определенные уступки. Кроме этого, вследствие ограниченности возможностей накопления капитала, германские элиты были скорее склонны поделиться с пролетариатом политической властью, чем своими доходами. Не случайно именно в Германии социал-демократы впервые стали парламентской партией.

Свою роль, очевидно сыграл и закон о всеобщем обязательном бесплатном начальном образовании, который был принят в Пруссии (в 1717-1763 гг.), на 100 лет раньше, чем в Великобритании и Франции (в 1833-1880/1882 гг.).

Французы в теории оставались первыми социалистами, но на практике, в социальных реформах отставали даже от кайзеровской Германии. Причина этого, по словам Ф. Уильямса заключалась в огромной аморфной массе крестьян и мелких предпринимателей, которые «были консерваторами в социальном и экономическом плане, но при этом ярыми республиканцами... Будучи обязаны своим положением Революции, они были полны решимости сохранить революционное наследие. Это и было главной причиной любопытного противоречия между их словами и поступками: революционная лексика в политической сфере, консервативный характер в общественной деятельности»^[5].

Консерватизм был связан, прежде всего, с ростовщическим и мелкобуржуазным характером французского общества, противопоставлявшим его интересы любым социальным преобразованиям. Не случайно лидеры рабочего движения во Франции выступали против парламентской борьбы, поскольку она, по их мнению, представляет собой лишь столкновение одной части буржуазного общества с другой[6]. Кроме этого, помня жестокий урок Парижской коммуны, они считали, что в «теперешних условиях революционной борьбы методы баррикадной борьбы были бы осуждены на кровавый неуспех»[7].

На еще один исток французского консерватизма указывал М. Салтыков-Щедрин: «Со времени франко-прусской войны материальное благосостояние Франции не только не умалилось, но с какою-то невиданной выпуклостью выступило наружу… Поэтому когда рабочие начинают предъявлять требования, то он (буржуа), конечно, для формы покобенится, но… в конце же концов благодушно скажет: нате… И вот, в результате обоюдное удовольствие…»[8]. В этих условиях во Франции получило распространение синдикалистское течение, которое считало экономические методы борьбы единственно возможными, а революционный переворот должна была обеспечить только всеобщая стачка.

В Англии аристократия, в политическом плане, была практически независима от пролетариата, поскольку основной доход она получала от вывоза капитала. Вследствие своего богатства британские элиты, в отличие от германских, были готовы скорее поделиться своими доходами, чем политической властью. Великобритания, отмечал в этой связи Дж. Гобсон, представляла собой тот «обычай экономического паразитизма, в силу которого господствующее государство использует свои провинции, колонии и зависимые страны для обогащения своего правящего класса и для подкупа своих низших классов, чтобы они оставались спокойными»^[9]. Не случайно в Англии рабочее движение направлено, прежде всего, в русло экономических требований, и приобрело, главным образом, тред-юнионистский характер.

В России заграничный кредит, по словам М. Покровского, делал российское правительство «независимым от ту­земной буржуазии более, нежели в какой бы то ни было другой стране»[10]. Еще более независимым, от полукрепостных крестьян, российскую аристократию делал сельскохозяйственный экспорт. В результате российские консервативные элиты были более независимыми от низших классов, чем германские и у них не возникало потребности делиться с ними властью. В то же время, вследствие бедности России капиталами, и крайней ограниченностью возможности их накопления, ни правительство, ни высшие классы не были готовы делиться и своими доходами, по примеру английских или французских аристократов.