Не выйдем мы из беспорядков и революций до тех пор, пока не станет всенародно ясно и неоспоримо, - где верховная власть, где та сила, которая при разногласиях наших может сказать “Roma locuta – causa finita” – потрудитесь подчиниться или сотру с лица земли.

Л. Тихомиров.

Лидеры меньшевиков начинали отсчет большевистского террора с десятков тысяч жертв, убитых в самосудах и погромах зимой 1917/1918 гг. поскольку они организовывались «по подстрекательству или по попустительству большевиков»[1]. Общее мнение выражал личный адъютант Колчака ротмистр В. Князев, который утверждал, что большевики виноваты не только в своих собственных преступлениях, но и во всех преступлениях начального периода вообще, поскольку именно «большевики подняли решетки, за которыми сидели звери. Выпущенный уголовный сброд стал свободным»[2].

Если относить эти слова именно к уголовникам, то их действительно освободили, только не большевики, а, как свидетельствовал А. Деникин, либерально-демократическое Временное правительство: «войсковые части пополнялись и непосредственно оби­тателями уголовных тюрем и каторги после широкой амни­стии, объявленной (Временным) правительством преступникам, которые должны были искупать свой грех в рядах действующей ар­мии. Эта мера, против которой я безнадежно боролся, дала нам и отдельный полк арестантов - подарок Москвы, и прочные анархистские кадры в запасные батальоны. Наив­ная и неискренняя аргументация законодателя, что преступления были совершены из-за условий царского режима и что свободная страна сделает бывших преступников самоотверженными бойцами, не оправдалась. В тех гарнизонах, где почему-либо более густо сконцентрировались амнистированные уголовники - они стали грозой населения, еще не повидав фронта. Так, в июне в томских войсковых частях шла широкая пропаганда массового грабежа и уничтожения всех властей; из солдат составлялись огромные шайки вооружен­ных грабителей, которые наводили ужас на население. Комиссар, начальник гарнизона совместно со всеми местны­ми революционными организациями предприняли поход против грабителей и после боя изъяли из состава гарнизо­на ни более, ни менее, как 2300 амнистированных уголов­ников»[3].

«В мирное время мы забываем, что мир кишит этими выродками, в мирное время они сидят по тюрьмам, по желтым домам. Но вот наступает время, - писал И. Бунин, - когда «державный народ» восторжествовал. Двери тюрем и желтых домов раскрываются, архивы сыскных отделений жгутся — начинается вакханалия»[4]. И не было силы способной противостоять разгулу этой стихии – государственной власти просто не существовало. Французский посол М. Палеолог, спустя всего два месяца после февральской революции, констатировал: «Полиции, бывшей главной, если не единственной, скрепой этой огромной страны, нигде больше нет…»[5].

Разрушителем государственной власти, отмечал Деникин, стало то же самое либерально-демократическое Временное правительство: «Едва придя к власти, указом от 5 марта министр-председатель отдал распоряжение о повсеместном устранении губернаторов и исправников и замене их, в качестве правительственных комиссаров, председателями губернских и уездных управ»… «Должность правительственных комиссаров с первых же дней стала пустым местом. Не имея в своем распоряжений ни силы, ни авторитета, они были обезличены совершенно…». Но это было только началом разрушения государственного механизма, следующим шагом стало «упразднение полиции в самый разгар народных волне­ний, когда значительно усилилась общая преступность и падали гарантии, обеспечивающие общественную и имуще­ственную безопасность граждан, (что) являлось прямым бедстви­ем. Но этого мало. С давних пор функции русской полиции незаконно расширялись путем передачи ей части своих обя­занностей, как всеми правительственными учреждениями, так и органами самоуправления, даже ведомствами православного и иных вероисповеданий. На полицию возлагалось взыскание всяких сборов и недоимок, исполнение обязанностей судебных приставов и участие в следственном про­изводстве, наблюдение за выполнением санитарного, техни­ческого, пожарного уставов, собирание всевозможных статистических данных, призрение сирот и лиц, впавших в болезнь вне жилищ и проч. и проч. Достаточно сказать, что проект реорганизации полиции, внесенный в Государствен­ную Думу в конце 1913 года, предусматривал 317 отдельных обязанностей, незаконно возложенных на полицию и подлежащих сложению с нее.Весь этот аппарат и сопряженная с ним деятельность - охраняющая, регулирующая, распорядительная, принуждающая - были изъяты из жизни и оставили в ней пустое место. Кадры милиции стали заполняться людьми совершенно неподготовленными, без всякого технического опыта, или же заведомо преступным элементом. Отчасти этому способствовал новый закон, допускавший в милицию даже лиц, подвергшихся заключению в исправительных арестантских отделениях с соответственным поражением прав; отчасти же насильственно «демократизованными», благодаря системе набора их, практиковавшейся многими городскими и зем­скими учреждениями. По компетентному заявлению началь­ника главного управления по делам милиции, при этих выборах в состав милиции, даже в ее начальники, нередко попадали уголовные преступники, только что бежавшие с каторги. Волость зачастую вовсе не организовывала милицию, предоставляя деревне управляться, как ей заблагорассудится»[6].

К чему это привело, уже в конце апреля свидетельствовали московские обыватели, современники событий: «Экспроприации с каждым днем учащаются, и чаще всего все происходит безнаказанно: грабители подстреливают или режут сопротивляющихся и разбегаются непойманными. За отсутствием полиции и за несовершенством милиции ничего не разыскивается… Грабят не только ночью, но и днем»[7]. Чем дальше, тем больше выявлялась полная неспособность милиции справиться со стремительно растущими уголовщиной и беспорядками. «Последней попыткой Временного правительства укрепить милицию был приказ военного министра от 11 октября 1917 г, в котором ставилась задача «привлечь действующую армию к обеспечению порядка внутри страны»[8]. Но было уже поздно…

К Октябрьской революции разрушенными оказались не только армия, экономика, промышленность, но и вся система государственной власти. Либерально-демократическое Временное правительство добросовестно выполнило свою работу по разрушению полуфеодальной российской монархии до основания. В то же время из-за открытия Временным правительством тюрем, в одном Петрограде, по данным М. Лациса, насчитывалось до 30 тысяч уголовных элементов[9]. Подобное сочетание не могло не привести к взрывному росту преступности, на что, в условиях отсутствия твердой власти, сообщали питерские газеты, население ответило резким увеличением количества самосудов[10].

В первый же день своей революции 25 октября 1917 г. большевики выпустят Приказ № 1, которым попытаются ограничить вакханалию преступности: «Приказываю солдатам и матросам красной гвардии беспощадно и немедленно расправляться своими силами с представителями преступного элемента, раз с очевидной несомненностью на месте будет установлено их участие в содеянном преступлении против жизни, здоровья или имущества граждан».

Впервые большевики применят оружие при разгоне «пьяных погромов», которые захлестнули столицу в первые месяцы после Октября[12]. Так в ночь на 4 декабря 1917 г. только по Петрограду число массовых винных погромов перевалило за 60. По сведениям Комитета по борьбе с погромами мародерство поддерживалось антисоветскими элементами, в том числе членами кадетской партии[13]. «Пьяные погромы» были подавлены не столько силой, сколько исчерпанием их предмета. На смену пришли грабежи и убийства, которые стали обыденным явлением в столице. В январе 1918 г. за неделю в городе фиксировалось до 40 случаев убийств[14]. В Петрограде и Москве зимой 1917/1918 гг. в массовом порядке по выражению В. Лопухина, «раздевали и убивали»[15].

Рост количества самосудов объяснялся тем, что, не смотря на «победное шествие революции», большевики просто не успевали в столь короткие сроки построить централизованную и полноценную систему государственной власти на всей территории огромной страны. Как замечал Гинс: «В то время… каждый «совдеп» считал себя независимым от центра и действовал по своему… Троцкий признавал: «Даже губернские комиссариаты в некоторых местах хромают на одну, а то и обе ноги и не имеют достаточного количества компетентных работников и крепких комиссаров…» Аналогичное признание давали и комментарии к официальному изданию советской конституции: «До самого последнего времени на местах советы работали «как Бог на душу положит», и выходило от этого, то, что во многих местах советская власть решала вопросы, в корне противореча центру», «центральная власть не в силах была справиться со своими местными представителями, - отмечал Гинс, - и ограничивалась «товарищеским» порицанием»»[24].

Построение новой власти шло постепенно и сопровождалось огромным количеством злоупотреблений. Например, в Петрограде применяли расстрелы Комитет охраны города и милиция[25], порой основанные на вопиющих злоупотреблениях - реквизициях и вымогательствах[26]. Подобные случаи всячески осуждались советской властью и часто становились предметом публикаций. На участников самосудов заводились уголовные дела. Постепенно сокращалось количество организаций имевших право расстрела, некоторые из них упразднялись, например, следственная комиссия в Петрограде. Но окончательно решить эту проблему, отмечает историк И. Ратьковский, весной 1918 г. не удалось.