Ultra posse nemo obligatur[1]
Русский солдат давно известен своей особой стойкостью. Характеризуя ее, М. Фонвизин приводил пример, когда во время убийства Павла I гвардейцы услышав шум, начали волноваться. «Одна минута — и Павел мог быть спасен ими». Но их командир приказал «Смирно!» и «все время, как заговорщики управлялись с Павлом… ни один гренадер не смел пошевелиться. Таково было действие русской дисциплины на тогдашних солдат во фронте они становились машинами»[1]. Неприятель мог осилить русскую армию, отмечал известный ген. Р. Фадеев в 1889 г., «если ему удавалось, но никогда не мог ее рассеять, как не раз случалось с другими европейскими войсками; наши полки, на три четверти истребленные, все-таки не рассыпались»[2].
«Подобные факты, - отмечал О. Бисмарк, - вызывают у нас порицание и насмешку, но в них находят свое выражение примитивная мощь, устойчивость и постоянство, на которой зиждется сила того, что составляет сущность России в противовес остальной Европе. Невольно вспоминаешь в этой связи часовых, которые в Петербурге во время наводнений 1825 г. и на Шипке в 1877 г. не были сняты, и одни утонули, а другие замерзли на своем посту»[3].
Истоки стойкости русского солдата, по мнению историка А. Смирнова, брали начало в том, что «суровая простота крестьянской жизни в «зоне рискованного земледелия», полная лишений борьба с природой за существование – давно выработали в русском землепашце ту отмечавшуюся русскими же офицерами «простоту взгляда на жизнь и смерть», при которой он особенно и не дорожил своим существованием на этом свете»[4]. «Из-за сурового климата и более низкой общей цивилизации, - дополнял британский военный атташе А. Нокс, - русский солдат был более приспособлен к лишениям и должен был быть более приспособлен к нервному напряжению, чем солдаты Центральной Европы»[5].
Очевидно свою роль играли и выработанные в непрестанной борьбе за выживание особенности русской цивилизации, указывая на которые в 1839 г. известный француз А. Кюстин писал: «В России все подчинено военной дисциплине… Российская империя – это лагерная дисциплина вместо государственного устройства, это осадное положение, возведенное в ранг нормального состояния общества». «Русский человек думает и живет как солдат...»[2],[6].
При этом дисциплина в русской армии поддерживалась такими жесткими методами, которые поражали иностранцев начала XIX в.: «Благодаря чудовищному предрассудку обыкновенно мирятся с этими темными сторонами военного быта как с необходимым злом; но в то же время высшие власти почти во всех государствах стараются ослабить это зло более человеколюбивым обращением, в России же вся эта часть остается еще в первоначальном ужасном виде…»[7]. Зато своего командира солдат боялся больше, чем неприятеля, превращаясь, по выражению Герцена, в «живую машину со штыком»[8].
С отменой крепостного права и ростом образованности солдат дисциплинарные меры стали постепенно смягчаться: в 1864 г. были запрещены шпицрутены; телесные наказания, которые описывал Куприн в «Поединке»: «унтер-офицеры жестоко били своих подчиненных за ничтожную ошибку…», были отменены в 1904 г.; а в 1910 г. был принят новый «Воинский Устав о наказаниях», который вводил дисциплинарные меры соответствовавшие самым передовым стандартам того времени.
Тем не менее, стойкость русских солдат по-прежнему вызывала признание противника: «Что касается эффективности российской армии, русско-японская война доказала, что войска сражаются с большим упрямством, - писал в 1912 г. ген. Ф. Бернарди, - Борьба показала многочисленные примеры героической самоотверженности, и самые тяжелые потери часто приносились с мужеством…»[9].
Мобилизация первых дней мировой войны, казалось являлась наглядным подтверждением высокого боевого духа русского общества: «аграрные и всякие волнения в деревне сразу стихли в эти тревожные дни, и как велик был подъем национального чувства, - отмечал председатель Государственной Думы Родзянко, - красноречиво свидетельствуют цифры: к мобилизации явилось 96% всех призывных»[10].
В Москве «со дня объявления войны приблизительно в течение двух недель по вечерам все центральный улицы столицы наполнялись толпами манифестантов, шедших с национальными флагами, распевавших народный гимн и направлявшихся обыкновенно к дому Градоначальника…, - однако, по словам секретаря московского градоначальника В. Брянского, - состояли они преимущественно из людей твердо уверенных, что им идти на фронт не придется... В их действиях всегда сквозила наглость и хулиганство»[11].
Начало войны было встречено «шовинистическим энтузиазмом» только в городах, представителями среднего образованного класса, подтверждал свидетель событий Г. Максимов, в то время как «простые люди повсюду воспринимали войну лишь как факт, причем не без ропота». Повсюду слышались те же самые недовольные, наивные, «примитивно толстовские» речи: «На кой дьявол нам сдалась эта война? Зачем нам лезть в дела другого народа?... Какая разница, под каким царем жить? Под германским будет не хуже... Пусть идут и воюют сами. Ужо погодите, мы с вами посчитаемся...»... Набор рекрутов проходил в суровой и мрачной атмосфере»[12].
«На взрыв патриотизма не было и намека: войну принимали лишь потому, что так было приказано…», - вспоминал писатель И. Наживин[13]; «Крестьянин шел на призыв потому, что привык вообще исполнять все, что от него требует власть, – отмечал ген. Ю. Данилов, – он терпел, но пассивно нес свой крест, пока не подошли великие испытания»[14].
Всего через три месяца после начала войны стали наблюдаться явления ранее не виданные в Русской армии: начальник штаба Верховного Главнокомандующего Н. Янушкевич в ноябре 1914 г. докладывал военному министру, что на Северо-западном фронте «у Рузского и его помощников вдруг пропала вера в войска»[15]. В ответ сам военный министр В. Сухомлинов в том же ноябре обращал внимание Ставки на угрожающий рост дезертирства: «Заявления о бродячих командах нижних чинов в тылу армий - все поступают». Ген.-м. Болотов «лично наблюдал случаи мародерства и что отбившихся от своих частей такая масса людей, что в тылу, ближайшем к армиям, из них можно формировать крупные, разбойные отряды»[16].
«Были случаи возмутительные, - отмечал в дневнике ген. А. Куропаткин в феврале 1915 г., - целые роты, вместо контратаки, подходили к германской траншее и поднимали ружья – сдавались»[17]. На заседании Совета Министров 30 июля 1915 г. военный министр ген. А. Поливанов сообщал, что «деморализация, сдача в плен, дезертирство принимают грандиозные размеры»[18]. На заседании 4 (17) августа 1915 г. министр внутренних дел Б. Щербатов докладывал: «наборы с каждым разом проходят все хуже и хуже. Полиция не в силах справиться с массой уклоняющихся. Люди прячутся по лесам и в несжатом хлебе»[19].
«Под тяжелым впечатление катастрофы, пережитой Русской Армией летом 1915 г. начали нарастать в солдатских и народных массах усталость от войны и желание мира, - отмечал ген. Н. Головин, но, - пока еще существовал освещенный вековой традицией государственный строй, эти чаяния оставались скрытыми в недрах этих масс, привыкших к пассивному подчинению Царской власти»[20]. Ведение секретным приказом Николая Николаевича, для поднятия дисциплины, телесных наказаний[21], привело к прямо противоположному эффекту - к росту озлобления и дезертирства.
Ситуация была настолько отчаянной, что не смотря на протесты Совета министров и ближайшего окружения 5 сентября (23 августа) 1915 г. царь принял верховное командование на себя. «Сейчас же, когда на фронте почти катастрофа, - пояснял премьер-министр И. Горемыкин, - Его Величество считает священною обязанностью Русского Царя быть среди войск и с ними либо победить, либо погибнуть…»[22].
Но появление царя во главе армии если и подняло боевой дух, то ненадолго. Уже в феврале 1916 г. офицеры писали с фронта: «Дух армии пал, это факт неоспоримый. Об этом лучше всего можно судить здесь в окопах… Жажда мира разлагает дух армии… Вера в помощь младшего офицерского состава не может оправдаться. Ведь мы сидящие в окопах, - «обреченные». Офицеры это чувствуют так же, а может быть и сильнее, нижних чинов»[23].
В январе 1917 г. в письме лидерам оппозиции Милюкову и Маклакову, один из офицеров сообщал: «Если мир не будет заключен в самом ближайшем будущем, то можно с уверенностью сказать, что будут беспорядки. Люди, призванные в войска, впадают в отчаяние не из малодуший или трусости, а потому, что никакой пользы от этой войны не видят»[24]. За несколько дней до революции 21 февраля 1917 г. французский посол М. Палеолог отмечал: «в России назрел революционный кризис... С каждым днем русский народ все больше утрачивает интерес к войне, а анархистский дух распространяется во всех классах, даже в армии; время больше не работает в России на нас - мы должны теперь предвидеть банкротство нашей союзницы и сделать из этого все необходимые выводы»[25].
* * * * *
* * * * *
[1] Сверх возможного никто не обязуется. (лат.)
[2] «…как солдат завоеватель», добавлял А. де Кюстин. Это широко распространенное на Западе мнение не подтверждает история, отмечал А. Тойнби: «Русские считают себя жертвой непрекращающейся агрессии Запада, и, пожалуй, в длительной исторической перспективе для такого взгляда есть больше оснований, чем нам бы хотелось… Хроники вековой борьбы… действительно отражают, что русские оказывались жертвами агрессии, а люди Запада – агрессорами значительно чаще, чем наоборот». (Тойнби А.Дж…, с. 371-372.)
[1] Фонвизин М.А. Из записок Фонвизина // Цареубийство 11 марта 1801 года. Записки участников и современников. – Изд. 2-е. – Спб.: А.С. Суворин, 1908. – С. 211-212.
[2] Фадеев Р.А. Русское общество в настоящем и будущем. Собрание Сочинений. – СПб.: Издание В.В. Комарова, 1889. Т.3. // РИЖ, т. III, 2000, N 1-4, с. 169.
[3] Бисмарк О…, т.1, с. 317.
[4] Смирнов А. Сибирский удар и саксонская сталь. Родина. № 9. 2004, с. 18.
[5] Knox A…, p. XXXI.
[6] Кюстин А…, т. 1., с. 132, 251.
[7] Моя поездка в Россию в 1825 году... Из воспоминаний принца Евгения Вюртембергского (сына брата императрицы Марии Федоровны). (Николай I…, с. 102.)
[8] Герцен А. Народный сход в память Февральской Революции.Речь, произнесенная 27 февраля 1855 года // Герцен А. Собрание сочинений. В 30 т. – М.: АНСССР. 1957, т. 12, с. 256.
[9] Friedrich von Bernhardi… CHAPTER VII. THE CHARACTER OF OUR NEXT WAR
[10] Родзянко М.В…, с. 242.
[11] Брянский В.В…, с. 9-10.
[12] Максимов Г.П. Годы войны // Летопись революции. Т. 1, с. 246 (Цит. по: Чернов В.., с. 150).
[13] Наживин И. Ф. Записки о революции (Цит. по: Чернов В.., с. 151).
[14] Поршнева О. С. Менталитет и социальное поведение рабочих, крестьян и солдат России в период первой мировой войны (1914-март 1918 г.). Екатеринбург: УрО Ран, 2000. С. 217.
[15] Н. Янушкевич – В. Сухомлинову, 6 ноября 1914 г. //Красный Архив. 1922. №2 (2), с. 131. http://istmat.info/node/31111
[16] В. Сухомлинов – Н. Янушкевичу 13 ноября 1914 г. //Красный Архив. 1922. №2 (2), с. 134. http://istmat.info/node/31111
[17] Куропаткин А. Дневник, 1 февраля 1915 г. (Цит. по: Гончаров В.Л…, Глава I Материальные и моральные предпосылки разложения старой армии).
[18] Заседание 30 июля 1915 г. (Яхонтов А.Н…, с. 30).
[19] Заседание 4 Августа 1915 г. (Яхонтов А.Н…,с. 38).
[20] Головин Н.Н. Российская контрреволюция…, т.1, с. 68.
[21] Игнатьев А…, с. 431.
[22] Заседание6 Августа 1915 г. (Яхонтов А.Н…,с. 54).
[23] Лемке М.К…, 1916, с. 243.
[24] Цит. по: Раупах Р.Р…, с. 174.
[25] Палеолог М…. 21 февраля 1917 г., с. 714.